Одним из самых ожидаемых фильмов года в Казахстане стал «ҚАШ», полнометражный кинематографический дебют Айсултана Сеитова. Писатель и культуролог Зира Наурызбай посмотрела «ҚАШ» и написала для Adamdar/CA эссе, в котором рефлексирует о дебюте Сеитова и казахской демонологии, размышляет о неочевидных символах трагедии Ашаршылық и сегодняшнем смутном времени.
[Примечание для кинозрителей: в тексте присутствуют спойлеры]
Не люблю хоррор, и меня покоробило, когда узнала, что молодой режиссер Айсултан Сеитов снял фильм «Қаш» об Ашаршылық в этом жанре. Показалось, что это циничное желание поиграть со зрителем, используя национальную трагедию. Но чем больше думала, тем больше мне нравилась эта идея. Ведь несколько фильмов о голодоморе в Казахстане уже снято. Некоторые режиссеры подходят к задаче слишком натуралистично: например, пытаются показать каннибализм, бросив в кипящий казан куклу-игрушку из магазина. Хотят отразить масштаб «трагедии Великой степи», но выражение «Ұлы дала» давно превратилось в затрепанный идеологический и коммерческий штамп.
Даже если бы нашелся великий режиссер, который смог бы выразить всю глубину и масштаб трагедии по-настоящему, то этого не выдержала бы психика. Ни членов съемочной группы, ни зрителей. Зритель бы просто не пошел на такой фильм. Ужас случившейся трагедии слишком триггерит. Подсознательно, в целях самосохранения мы стараемся не затрагивать эту тему. Несколько лет назад случайно услышала от родственницы историю о том, как бежавшие от советской власти жены раскулаченных баев, когда вставал вопрос, кого из детей спасать, оставляли маленьких дочерей у мазаров в пустыне. Само по себе это не ново, но то, как они делали, чтобы девочка не могла встать и побежать за матерью! Я понимала, что мой долг написать об этом. Одну страницу текста «Девочка в песках» через силу писала две недели, а потом еще две недели лечила перетруженное сердце.
Хоррор позволяет показать одну, частную историю (огромная ошибка нашего исторического кино, особенно снятого по госзаказу, — стремление изобразить все и всех, превращая фильм в скороговорку: от Авраама до Моисея и Иисуса, от Керея и Джанибека до Абылая). И хоррор позволяет канализировать ужас, при этом опуская слишком страшные детали, передать их метафорически. А значит, он дает возможность прикоснуться к боли, начать лечить незаживающую рану Ашаршылықа, начать изживать панический страх, который живет в нашем коллективном бессознательном. Эта трагедия должна выразиться в искусстве не для того, чтобы предъявить счет кому-либо, но для того, чтобы назвать и оплакать наши потери, пережить катарсис, исцелиться. И в этом смысле хоррор, обращенный к массовому зрителю, может быть одним из шагов на этом пути. Например, классический хоррор «Сияние» отражает, как геноцид индейцев прорывается в современную американскую действительность.
Фильм «Қаш» снят технично и красиво, актеры играют прекрасно, это признают даже те, кому он не понравился. В фильме много очевидных символов: сломанный шанырак и обветшавшая юрта, горящий шанырак... Мне хотелось бы порассуждать о символах, которые не столь очевидны.
Огромная, сводящая с ума своей пустотой степь, по которой бесконечно блуждают главные герои. Вспоминается выражение «территориальное проклятие», введенное М. Эпштейном, чтобы объяснить отсталость России: «Идея „великого пространства“ пожирает и опустошает страну изнутри... Нельзя ни отдать эту территорию, ни освоить ее — только стыть и пустеть вместе с ней, впуская все глубже в каждый дом, в каждое сердце чувство безысходности. Эта земля... растерзана своими просторами и одержима духом пустоты». Но это восприятие завоеванной чужой земли оседлым человеком — земледельцем или горожанином. Для казахов прилагательное «кең» (просторный), идет ли речь о пространстве, человеке или времени, — всегда положительно, а «тар» (тесный) — негативно окрашено. Наши глаза генетически настроены наслаждаться огромным пространством. Для наших предков пространство — это не пустота, а радость свободы и движения. Но степи в «Қаш» не хватает аулов, не хватает табунов лошадей и отар овец. Степь опустела, вымерла (к сожалению, в фильме нет ни намека на то, почему это случилось).
Когда у казахов отобрали лошадей, только тогда пространство, расстояние стали для них ловушкой. Слишком далеко власть: ни доскакать, ни достучаться, ни взбунтоваться. Конечно, многие голодающие преодолевали пешком огромные расстояния, приходили в города. Но лишь для того, чтобы умереть там, не получив помощи. Большинство же умирало вдоль дорог, и еще многие годы после голодомора степные дороги были отмечены белеющими костями оставшихся без погребения.
Главный герой фильма Исатай в начале едет на арбе, на службе у советской власти он стал Хароном. Только возит мертвых он не на лодке, а на арбе (в традиционном казахском обществе нет такой специализации — могильщик, достойно проводить в мир иной сородича — общая обязанность). Когда у него спрашивают, за сколько времени он доберется до Сарканда, он уточняет: «Верхом?». Но ехать нужно опять на арбе. А потом он лишится и арбы. Казах, превращенный советской властью в пешехода, сразу теряется в бескрайней степи.
Контрастом безлошадному, заблудившемуся Исатаю — веселые всадники-разбойники, они в степи — у себя дома. Они «грабят, но не убивают», и, пожалев, даже хотят накормить бедолагу. Они напоминают «банду» — так называли тех, кто боролся с советской властю с оружием в руках, восставал против нее (в фильме 1979 г. «Погоня в степи» Абдуллы Карсакбаева по рассказу Сакена Сейфуллина даже у нас, советских школьников, член «банды» Кудре вызывал безотчетную симпатию). Эти «разбойники» олицетворяют казахскую вольницу. Ч. Валиханов в статье «Киргизское родословие» писал о формировании казахов: «Привольные и обширные степи киргизские, как Украина для Руси, сделались местом стечения удальцов и батыров, искавших свободу и богатство в добычах... Кочевая степная жизнь и хищнические наклонности — общее свойство и наследие племен степных, кочевых, могло утвердить за новым союзом их новых поколений имя казак, которое... в то время имело значение довольно почтенное и означало возвышенность духа, здравость — соответствовало европейскому рыцарству...»
Из страха перед разбойниками Исатай присоединился к Тепе. Одноглазый Тепе — отсылка к мифическому циклопу Төбегөз (Депегез). Еще в 1970-ые выдающийся фольклорист Едыге Турсунов доказал, что образ живущего в пещере циклопа Полифема заимствован древними греками у тюрков. В мифологии Төбекөз — солярное божество, солнце, ушедшее под землю, спрятавшееся в пещере (Кондыбай С., «Казахская мифология. Краткий словарь», с. 217). В фильме пешеход Тепе ходит в грязной изношенной чалме, эта чалма — отсылка к оседлым народам Средней Азии или к религии? Тепе появляется в ночь, когда исчез русский солдат (так и не поняла, что с ним случилось). Он побуждает Исатая бежать от разбойников, которые на самом деле неопасны. Исатая пугает лес, в который его завел Тепе. А потом и пещера, в которой Тепе в первый раз предлагает Исатаю принести страшную жертву. Эта подземная пещера — подсознание героя?
Вообще, Тепе и Жезтырнак в фильме действуют не так, как ждешь от них, зная мифологию. Жезтырнак обычно появляется у костра в ночной степи, а не в ауле. В мифе охотник обманул Жезтырнак, соорудив у костра свое чучело. В фильме Тепе таким образом обманывает Исатая, сам Исатай превращается в монстра, нападающего сзади, из темноты. Это его нападение повторяет нападение Тепе на разбойника, подсказывая, что Тепе — двойник Исатая. Он неотступно сопровождает Исатая, очевидно, олицетворяя его страхи и подсознательные желания. Фильм называется «Қаш». От кого бежит Исатай? Больше всего — от Тепе, то есть от самого себя?
Писатель Таласбек Асемкулов в середине 2000-х в исследовании «Голод и война» писал о психологических последствиях голода: «Под влиянием голода подвергаются резким и безвозвратным изменениям наши эмоции, мироощущение, деформируются моральные и нравственные идеалы, волевые переживания. Длительное дефицитное голодание разбивает единство душевной жизни, расслаивает сам дух человека. Человеческое „я“ распадается на несколько несогласованных между „я“. Лишение пищи приводит нередко к особой форме душевного расстройства, носящего название „бред от истощения“...». Жезтырнак и Тепе — это, как и Исатай, обезумевшие жертвы голода, и в тоже время они — осколки его «я», олицетворение его душевного состояния.
В тот же период, анализируя творчество молодой писательницы Мадины Омаровой, Асемкулов назвал ее основательницей казахской готической прозы. «Во время революций, войны, смуты распространяется „низшая“ демонология». В народном бессознательном проявляются психические силы, которые обычно спят. Художники чувствуют их пробуждение: бесы Достоевского, привидения в военных рассказах Людмилы Петрушевской. Вероятно, Мадина в своих готических рассказах передает впечатления первых трудных лет независимости, тех низших психических сил, которые пробудились в полуголодные годы потрясений. В традиционной культуре триллер является катарсическим жанром. Проходя через катарсис, человек исцеляется. Современные ужастики — это продолжение народной демонологии. Сейчас у нас опять смутное время, и в коллективном бессознательном просыпаются демоны...
Возвращаясь к фильму «Қаш»: дважды Исатай долго и безуспешно пытается зажечь огонь с помощью ножа и кремня. Он делал это тысячи раз в жизни, но теперь не может. Разжечь огонь теперь можно только спичками, подаренными русским солдатом. Это символ беспомощности, того, что прежние знания и умения, унаследованные от традиционной культуры, теперь бесполезны. Спички делаются на фабрике, это символ модернизации и индустриализации. Теперь казахам предстоит всему, даже самому простому, учиться у других. «Шырағың сөнбесін» (пусть не потухнет огонь), говорят казахи. Но преемственность поколений разрушена, обветшавший шанырак сгорел, очаг в юрте давно погас. У Исатая нет детей, и непонятно, кем ему приходится Алим.
Исатай не может ни сохранить лошадь, ни найти дороги в степи, ни выстрелить из винтовки, ни убить Тепе. Он судорожно хватается за нож Тепе, хотя у него есть собственный. В то же время винтовка бесполезна не только в руках Исатая, но и в руках русского солдата, который то ли исчезает, забрав коня, то ли погибает невесть от чего. А Исатай все-таки добрался до цели, спас ребенка и самого себя, хоть и не спас своего аула. Он не вступает в борьбу с властью (восстания были, у меня самолеты в фильме вызвали ассоциации с подавлением адайского восстания артиллерией, танками и авиацией), он не пытается уйти от нее, откочевать. Он подчиняется ей в надежде спасти аул и ребенка.
С точки зрения мифологии, главным героем является не Исатай, а мальчик Алим. Потому что на него охотится Жезтырнак, его в своей пещере хочет сожрать Тепе, и он выкалывает глаз Тепе, как Одиссей или Бисат в «Книге моего деда Коркута». В начале фильма Алим большей частью неподвижен, заперт в сундуке, в юрте, которые символизируют материнское чрево. Жезтырнак протыкает пальцем и юрту, и сундук, как бы вызывая искусственные роды, заставляет Алима выйти в мир. В финале он оказывается в детдоме, как и большая часть казахских детей в период голодомора. Его воспитают в детдоме настоящим советским патриотом. Почему-то кажется, он будет военным летчиком, погибнет, храбро защищая советскую власть, которая «спасла» его. Фильм критиковали за анахронизм с кириллицей, но очевидно, что для создателей фильма она — символ нового мира, возникающего на костях традиционного. Символ будущего Алима и остальных сирот Ашаршылықа.
Признаться, я пришла на фильм критически настроенная. И в первом же эпизоде скепсис усилился при виде круглого котлована, явно вырытого экскаватором, для захоронения умерших от голода. И хлорки, которой Исатай засыпал мертвых аулчан. Подумалось: какая хлорка в далеком ауле в 1931 году, наверное, это отсылка к тому, как хоронили умерших во время пандемии. Потом поняла, что круглый ров напоминает опрокинутую вниз, под землю, юрту. Умершие от голода казахи покинули свои юрты и собрались в подземной. Хлорка — как шашу на новоселье в могиле. А еще с хлоркой срифмовался снег, который сыплется на героев фильма, взобравшихся на дерево. В фильме много загадок, которые придумали авторы или их бессознательное. И решение их позволяет сознанию отстраниться от ужаса происходящего. Выйдя из кинозала, мы с подругами смогли обсуждать эти символы. А значит, мы сделали шаг к исцелению. Поэтому спасибо создателям фильма «Қаш».
