QyzPwr: Разрывая цепи

Лейла Зулейха Махмудова — гражданская активистка, со-основательница центральноазиатского фестиваля гендерного равенства FemAgora. В беседе с Adamdar/CA Лейла рассказала о том, что такое центральноазиатский феминизм, сузакский язык, почему она подала в суд на акимат города Алматы и о том, как рвутся цепи страха.

ЗУЛЕЙХА

Мое первое воспоминание из детства — как я играю в нашем поселке. Это Таукент в Туркестанской области — еще с советских времен поселок для тех, кто добывает уран в этой местности. В целом, это довольно пустынное место у гор Каратау. Позже, когда я переехала в Алматы, я особо не удивлялась горам, потому что сама росла у гор. Это была для меня норма жизни. Когда другие приезжие студенты восхищались алматинскими горами, я думала: «Ну, горы как горы».

Недалеко от Таукента было село Сузак, там жили мои родственники с папиной стороны, потому что в 1920-х годах мою прабабушку депортировали из Карабаха в это село.

Меня очень впечатляет история моей прабабушки, ее звали Зулейха. У ее мужа было несколько жен, и она каким-то образом смогла спасти некоторых из своих и его детей во время репрессий и депортации. Вместе с ними она была депортирована в Южный Казахстан, в Сузак. Я думаю, что именно она дала нам жизнь.

Когда говорят про фамилию, обычно имеют в виду предка, который подняла или поднял род, и я верю, что с отцовской линии наш род подняла эта женщина. Потому что если бы не она, не ее забота, не ее работа для того, чтобы вырастить детей, то, наверное, никого из нас не было бы вообще.

В 1993 году прабабушка уже почти умирала, и моя мама, будучи невесткой в доме отца, много с ней беседовала. Удивительно и интересно, что у них получалось говорить друг с другом, несмотря на то, что прабабушка говорила на азербайджанском, а моя мама говорила на смешанном узбекско-казахском языке, который до сих пор называют сузакским языком. Мама очень эмпатичная, любознательная женщина, она заботилась о моей прабабушке в последние месяцы ее жизни, слушала ее рассказы. От нее мама узнала и сохранила очень много историй про семейство отца, про их жизнь на Кавказе. Для меня это очень поэтичная история — многое откликается с тем, что я делаю сейчас. Женские истории никогда никому не интересны. То, что происходило с моим дедушкой, прадедушкой или еще кем-то из мужчин — все это всегда записывается, запоминается, передается. Ведь то, что делают мужчины — ходят на войны, собирают урожай или еще что-то — известно всем, под их именами все записано. Но чем занимались женщины в моем роду — если не слушать, не сохранять и не передавать устно их истории, то потом это уже нигде не задокументируется. Поэтому из зафиксированной истории я не могу узнать, какими были и чем занимались мои бабушки и прабабушки.

Из зафиксированной истории я не могу узнать, какими были и чем занимались мои бабушки и прабабушки

ФЕМИНИЗМ

Я не знаю, когда именно я поняла, почему для меня важен феминизм или почему я феминистка. Но я помню, что в детстве мне было очень обидно и я злилась, когда мне нельзя было выходить на улицу по вечерам, моему старшему брату можно было все, а мне много чего нельзя было, потому что я девочка. Понятное дело, что это из соображений безопасности, но в целом мне это очень сильно не нравилось. И каждый раз, когда мне делали комментарий или скидку из-за того, что я девочка или девушка, или скоро буду женщиной, или почему же никак не становлюсь женщиной — это все для меня было неприятно.

Я думаю, что феминистки — невероятно крутые женщины: они смогли создать целый академический пласт и философскую теорию. Сколько еще движений в мире, построенных на идентичности, способны на такое? Феминизму за недолгую историю его существования это удалось, и это просто сногсшибательная перспектива.

К сожалению, у нас, в Центральной Азии, нет феминистской теории. Вы не увидите ни одной академии, университета или хотя бы кафедры, которая специализировалась бы, например, на гендерной теории. Хотя феминистская теория сегодня — это не только активистский труд, это уже философское направление, которое изучает распределение власти, источники ресурсов, это такая большая призма на все, что происходило и происходит в мире. В постсоветском мире свое развитие теории есть в Украине, Беларуси, России, но центрально-азиатского академического феминизма, к сожалению, пока не существует. Все феминистки, которые занимаются исследованиями, пока являются частью каких-то других институций, которые либо совершенно не позиционируют себя как феминистские, либо не относятся к Центральной Азии.

Пока феминизм развивается у нас в основном на уровне активизма.

В академическом феминизме в центре любого исследования всегда стоит субъект твоего исследования. Это неизбежно предполагает множество вопросов о том, можешь ли ты исследовать тему: насколько ты можешь ее понимать, насколько ты можешь обеспечить комфорт и безопасность субъекта исследования, насколько ты имеешь право это исследовать.

Для меня феминизм — это большая опора. Вообще, личный подход — это ключ к пониманию феминизма и к тому, чтобы раскрывать фем-теорию в Центральной Азии. Для меня это всегда саморефлексия, мы так и говорим: «экспертка собственного опыта». То, что мы на собственном опыте можем прослеживать, процеживать и понимать через феминистскую призму, в результате ложится в общую картину. Поэтому для нас в FemAgora очень важно, чтобы все наши спикерки говорили от своего лица, говорили о своем опыте, о себе, о своем сообществе, а не были отчужденными экспертками.

Для меня феминизм — всегда саморефлексия, мы так и говорим: «экспертка собственного опыта»

Я думаю, для нас такой подход особенно важен, потому что большая часть документации и академических знаний про Центральную Азию, к сожалению, до сих пор не в Центральной Азии. Экспертиза извне: люди приезжают, изучают, становятся экспертами региона и рассказывают всему миру, как здесь все происходит. Как правило, такие исследователи приезжают на несколько дней, в лучшем случае — на несколько месяцев. Но что можно понять о культуре, о жизни за несколько дней или месяцев?

Но если зарубежные исследователи получают информацию от местных людей, которые могут говорить с ними на одном языке, это значит, что у нас уже есть люди, которые сами могли бы стать местными экспертками и делиться знаниями с миром уже от своего имени и от имени своего региона. Но из-за того, что у нас нет необходимых ресурсов, нет поддержки, нет научных центров, где такие люди могли бы работать, получается, что они просто передают информацию другим. В результате получается, что регион не говорит сам за себя.

FemAgora

Первым феминистским проектом по своему выбору для меня стал TEDxWomen в 2016 году. Когда увидела, что у TEDx есть формат Women, я решила, что обязана это сделать. Сейчас, со своим сегодняшним опытом, я оглядываюсь на те инициативы и понимаю, что, наверное, многое теперь сделала бы по-другому. Но было ли бы мне интересно делать TEDx сейчас? Нет, потому что сейчас мне интересна FemAgora — совершенно независимый, низовой формат, который сам себя строит и развивает. Для меня важно было понять это через свой собственный опыт.

Когда я заканчивала университет Сулеймана Демиреля в Алматы, туда пришел новый преподаватель — Молдияр Ергебеков . Он был очень заметный: общительный, нестандартный, неформальный. Но познакомились и подружились мы позже: он был спикером на первом TEDxAbayStWomen, а на следующем уже помогал нам в качестве волонтера. В 2017 году, когда я готовилась к второму TEDx, Молдияр предложил, чтобы мы сделали свой фестиваль, сказал, что «нужен свой голос». Меня особенно зацепило, что он говорил о том, что у нас на 8 марта звучат одни сексистские лозунги вроде «чтобы женщины радовали глаза мужчин» или «чтобы было женское счастье», а ведь это день, когда феминистки и феминисты должны сиять, демонстрировать женскую экспертизу, солидарность.

И мы решили: почему бы и нет, давайте попробуем такое сделать. Так, в 2018 году мы сделали первый фестиваль FemAgora. Он проходил 8, 9 и 10 марта, в программе были дискуссии, выставка, кинопоказы, выступления активисток, активистов и эксперток на разные темы. Нашей общей точкой соприкосновения с Молдияром было то, что фестиваль должен быть центральноазиатским. Например, он с самого начала хотел видеть в качестве спикерки Умиду Ахмедову, и теперь она участвует в каждом нашем фестивале. Мы намеренно не зовем каждый год разных людей, а наоборот, хотим, чтобы сохранялся основной состав, потому что для нас очень важно строить сообщество и предоставлять именно этому сообществу площадку, отслеживать и документировать, что происходит в их жизни.

FemAgora — это центральноазиатская платформа. Мы говорим про Центральную Азию, потому что мы понимаем друг друга и нам есть о чем поговорить. Мы говорим на русском языке — на своем, «центральноазиатском» русском — и этот ресурс нужно использовать и стараться продолжать общаться. Русский язык дает нам возможность читать друг друга, следить друг за другом, знакомиться.

Мы говорим про Центральную Азию, потому что мы понимаем друг друга и нам есть о чем поговорить

Для меня лично важна Центральная Азия, потому что я росла в поселке на юге Казахстана, этнически я не казашка: мой папа родом из Карабаха — они азербайджанцы, мама — этническая узбечка. В детстве я чувствовала себя некомфортно от того, что этнически я не казашка, как будто от того что я не казашка, я не принадлежу к «своим» в обществе. А когда я жила у родственников в Ташкенте, то оказалась по другую сторону: там нежелательно было говорить на казахском. Это очень сказалось на моей идентичности: всю жизнь мне нужно было выбирать, кем быть, в зависимости от того, где я нахожусь — узбечкой или казашкой. Сейчас мне не нужно выбирать, потому что я нахожусь в Алматы — в городе, в котором и культурно, и логистически удобно быть любому центральноазиату.

Поэтому и центральноазиатский фестиваль, и я сама центральноазиатка.

Первый фестиваль FemAgora длился три дня, в этом году — шесть недель, и для многих в этом самая заметная разница: фестиваль стал шире и продолжительнее. Но на самом деле, для меня прогресс в наполнении. Оно становится более органичным, фестиваль приобретает свое лицо, свои вопросы, и я думаю, это самое классное.

АКТИВИЗМ

Гражданский активизм — это тоже большая часть меня. Я думаю, что если ты в феминизме, то ты обязательно будешь и в гражданском/политическом активизме.

Задолго до того, как это стало мейнстримом в прошлом году, фемактивизмом и акционизмом уже занимались KazFem — феминистская низовая инициатива. Они очень смелые. Они организовали первый женский марш на Арбате еще в 2016 году. Наверное, если бы не работа KazFem, если бы не их митинги, акции, то у нас в Алматы не было бы такого феминистского активизма. Потому что они это как будто нормализовали для нашего местного феминизма.

Это важно, чтобы было сообщество, чтобы было где брать вдохновение и видеть, что это нормально и правильно. Например, в 2019 году KazFem много раз подавали заявления в акимат Алматы на проведение митинга, и мы тоже. В течение года я лично подала, наверное, около 4-5 заявлений, и все были отклонены. Я в связи с этим подала в суд на акимат, так что сейчас хожу, рассказываю казахстанскому суду, что это несправедливо, когда акимат отбирает мои гражданские права. Мы уже прошли апелляцию в Городском суде, это был просто комикс. Там были я, моя адвокатка, судья, и судья все время нас перебивала. Когда мы закончили, судья говорит: «А теперь прения сторон». Какие прения, если на заседании только я и адвокатка? В общем, ничего не меняется. Теперь впереди Верховный суд.

Для меня это первый опыт, когда я лично веду судебное дело — не по имущественному праву или даже не по какому-нибудь случаю насилия, совершенному в отношении меня, что могло быть куда более реалистично, а именно против государственного органа из-за того, что он ущемляет мои гражданские права, нарушает мое право на мирные собрания. Посмотрим, что будет дальше, но для нас это стратегическое дело. Я говорю «для нас», потому что меня поддержало движение «Феминита». Они сейчас курируют мое дело, потому что у них большой опыт в ведении подобных процессов.

За несколько месяцев мы подали заявление на проведение марша 8 марта, но нам его, как обычно, отклонили. Мы долго обсуждали с феминистками из разных инициатив, как поступить, чтобы привлечь как можно больше феминисток, но при этом не навредить участницам, которым важно не сильно себя дискредитировать — например, сотрудницам кризисных центров или правозащитницам, которые взаимодействуют в своей работе с государственными органами.

В итоге мы решили, что очень важно сделать все так, как мы хотели: не на окраине города, не за «Сары-Аркой» в «санкционированном» формате, а именно пройти маршем в видном месте, просто объявить об этом, чтобы те, кто хочет и может присоединиться, присоединялись. Когда утром 8 марта собралось так много людей, для нас это было неожиданностью. Я думаю, что этому способствовали как раз прошлогодние события и то, что было нормализовано — выходить и говорить в виде митинга, марша, идти и чувствовать при этом себя правыми это делать.

Почему нам было важно делать марш в центре города? Потому что в центре города всем более или менее комфортно: инфраструктура, транспорт. К тому же, так марш становится видимым: люди, которые гуляют в центре или живут здесь, следят за тем, что происходит.

Я за то, чтобы строились площадки, куда бы люди сами приходили и слушали, присоединялись и участвовали в том, что им уже интересно. К примеру, я вчера проводила дискуссию на тему «Кризис маскулинности», эта тема тоже исследуется через фем-теорию. Мне не было обидно, что слушало мало человек: мне просто важно, чтобы такая дискуссия в Центральной Азии была. Чтобы мне или кому-то еще не приходилось идти на другие площадки, где говорят совершенно другие люди не с нашим опытом о том, что такое кризис маскулинности. Да, это тоже интересно, но мне интереснее, чтобы это было здесь. Пусть я даже одна буду на этой беседе, это все равно очень сильно повлияет на что-то. Так же, как и активистки KazFem когда-то повлияли на других активисток и феминисток, как я.

Все, что сейчас можно делать — это по кусочкам собирать сообщество, которое есть, и из него что-то стараться взрастить, развивать возможности, видимость.

8 марта мы провели Марш, и для меня одним из самых важных моментов в этот день был момент, когда мы остановились на улице Панфилова, чтобы спеть песню «Хлеб и розы». Когда мы начали петь, я поняла, что это просто самый прекрасный момент, потому что все мы не только были вместе и пели вместе, но и почувствовали момент солидарности. Люди вокруг нас останавливались, кто-то с недоумением, кто-то — с восхищением, кто-то просто смотрел и фотографировал. Еще я помню наше общее чувство: как все эти цепочки и цепи рабства и страха внутри нас начали рваться сами по себе.

Я помню наше общее чувство: как все эти цепочки и цепи рабства и страха внутри нас начали рваться сами по себе