Какая связь между Второй мировой войной и той войной, что сейчас происходит в Украине, между сталинскими репрессиями 1920-1930-х годов и событиями Кровавого января 2022 года? В своем новом эссе культуролог Зира Наурзбаева рассказывает о том, как коллективные травмы прошлого и настоящего влияют на сценарии жизни современных казахстанцев, и размышляет о стратегии преодоления этих травм.
Первый триместр года 2022 дал много, слишком много причин для стресса. Переживания за происходящее у нас в стране, а затем в Украине, с которой казахстанцы не могут не идентифицироваться, боль за погибших, страх гражданской войны и страх внешнего вторжения, гнев за потоки лжи, которые льются на наши страны из официальных источников и СМИ, страх экономического кризиса и даже голода. Вы успели подумать в те январские дни о возможности острого продовольственного кризиса? Сожалели о том, что в доме нет оружия для самозащиты? Если нет, то, возможно, этот текст не для вас. Если мои ночные размышления тех дней о том, эффективно ли будет прискотчевать кухонные ножи к палкам для скандинавской ходьбы и где прикупить мешок муки, кажутся вам глупостью, то вам сильно повезло: вас триггерило не так сильно, как меня. Возможно, в силу возраста и семейного положения. Материнский инстинкт и опыт полуголодных лет конца 1980-х—начала 1990-х со счетов не спишешь.
Но очень четко понимаю и то, что источник самых глубинных моих страхов — это не мой личный опыт и не события этого года. 2022 лишь актуализировал травмы, полученные нашими предками в ХХ веке. Психосоциогенетика или родология — так называют учение о том, что память о стрессах, трагические (и положительные) сценарии наследуются человеком, и о том, как можно эти сценарии нейтрализовать. Наиболее известная работа по теме — книга Анн Анселин-Шутценбергер «Синдром предков: трансгенерационные связи, семейные тайны, синдром годовщины, передача травм и практическое использование геносоциограммы». На казахском родологию называют тектану, в стране ее развивают Алия Сагимбаева и ее ученики в рамках Лиги профессиональных родологов Казахстана.
Тема наследственных травм обсуждается не только ими. Читая работы современных западных ученых, часто теряешься: это текст по истории или по психологии? В методологии истории в связи с холокостом, например, обсуждаются такие темы, как переживание истории; человек, наделенный травмой; невозможность пережить травму и невозможность прикоснуться к ней; возвращение травмы; меланхолия. Говорят о том, что историк должен чувствовать травму и в то же время уметь работать с ней,заговорить, заклясть травму. Историк появляется, когда человек начал справляться с травмой. Одна из главных тем: граница между прошлым и настоящим не дана сама по себе, мы должны убедиться, что трагические события действительно закончились, отделены от нас, и теперь мы можем что-то делать с этим. Кто-то должен установить границу, чтобы прошлое стало прошлым, чтобы мы смирились с травмой и исторической несправедливостью и начали жить. Обсуждается, реабилитируется анахронизм — прошлое, которое не уходит, и из-за которого теряется историческая перспектива.
Это направление являлось раньше чисто гуманитарным, но современные биологические исследования доказали, что информация о травмах даже без мутации ДНК передается потомству в течение нескольких поколений и влияет на них (см., например, статью). Итак, с одной стороны, биология подвердила то, что давно утверждали гуманитарии. С другой — родологи говорят, что негативные сценарии можно изменить путем разидентификации (я сама убедилась в эффективности метода), то есть работа с подсознательным влияет на генетику? Было бы интересно посмотреть с точки зрения биологии, влияет ли негативно на потомков полученная предком травма, если он ее проработал. Действительно, если можно проработать травму, полученную предком, то еще эффективнее должна быть проработка собственной травмы? Современная психология предлагает множество инструментов для такой работы, но меня как культуролога интересуют традиционные. Прорабатывали ли наши предки исторические травмы? Если да, то как?
Среди традиционного иструментария в первую очередь упомяну плач-жоқтау по умершему. Жоқтау — это возможность громко выразить горе утраты в зримых образах и в форме, поддерживаемой обществом. Родственницы покойного импровизировали его в рамках музыкального и поэтического канона этого жанра. Лучшие жоқтау вошли в сокровищницу устной литературы. Плакальщицы распускали волосы, упирали руки в бедра, царапали лицо — поведение, табуированное в обычное время. Жоқтау исполнялся в первые дни после смерти человека почти непрерывно и громко, до хрипоты, постепенно интенсивность снижалась. В последний раз он звучал на годовых поминках.
После завершения поминок уважаемый мужчина снимал траурное знамя, прикрепленное к юрте покойного внутри или снаружи, переламывал древко и сжигал его (Алтынсарин). Женщины из семьи покойного могли оказывать сопротивление, не давая мужчине снять знамя, таким образом демонстрируя неготовность расстаться с трауром. Мифологически развевающееся на ветру знамя — носитель духа, траурное знамя — носитель духа покойного. Сожжение траурного знамени символизировало отпускание духа покойного (даже если в исламский период это не осознавалось) и прекращение траура. После этого акта мужчина заходил в юрту к женщинам, исполняющим жоқтау, благодарил их и объявлял о прекращении траура (этот момент показан в фильме «Кунанбай» по сценарию кюйши и писателя Таласбека Асемкулова). Таким образом, авторитетный человек определял границу переживанию горя, границу между прошлым и настоящим, формально разрешая семье жить обычной жизнью, заняться будущим. Сейчас жоқтау уходит под давлением ислама, с одной стороны, и современного воспитания — с другой, он сохранился лишь в некоторых регионах. Но, вероятно, психология, определяющая этапы горевания, могла бы научно доказать терапевтический эффект жоқтау для людей, потерявших близкгого человека. Были и другие ритуалы, позволявшие проработать горе, в том числе и массовое. Асемкулов рассказывал, что у казахов раньше были жрецы-абызы, которые собирали всю печаль-горе людское в себя, а потом становились отшельниками и, живя вдали от людей, играли на кобызе, «распуская собранную печаль» (букв. «шер тарқату»). Образ такого отшельника писатель создал в кинороманах «Царица Томирис» и «Кунанбай».
Но в 1920-30-е годы публично выразить горе двух голодоморов, потерь гражданской войны и сталинских репрессий было невозможно. Величайшая трагедия, сформировавшая советский Казахстан, не была осмыслена. И не была выплакана, не была выражена ни традиционными, ни новыми способами. Идеология требовала излучать радость от успехов социализма. Советская власть не только стала причиной масштабной катастрофы, но и запретила вспоминать о ней, обрекла казахов, как и другие народы СССР, на невозможность как-то работать с травмой. А значит, для коллективного сознания не было возможности убедиться, что трагические события действительно закончились и можно жить дальше в полном спектре эмоций.
Часть этого горя сублимировалась в оплакивание потерь Второй мировой войны, страх войны, часть — любым возможным способом. Таласбек Асемкулов свою последнюю статью «Ар мен ожданның өрті» («Пожар чести и совести»), опубликованную 1 мая 2014 года, начинает с воспоминания о том, что в 1960-е годы аульные казахи обожали индийские фильмы, всем аулом рыдали над ними, а одна старушка объяснила этот феномен: «Что только не испытали казахи недавно! Горе узнает горе. Большинство из сидящих здесь подавлены страданием» («шерменде, тесік өкпе» — букв. «дырявое легкое»).
В общении с молодыми казахскими интеллектуалами часто обсуждаем тему, в каких национальных символах мы могли бы публично выражать горе, отмечать траур. Кроме жеті шелпек и поминальной молитвы? Что-то публичное и яркое? Жоқтау сейчас не каждая женщина споет, горящие свечи пришли из христианства, хотя есть и у казахов понятие «шырағың өшпесін» («пусть не погаснет твой светоч»). На траурном митинге в феврале художник Денис Стадничук устроил перформанс с яблоками по числу погибших. Спасибо ему, но все-таки яблоко — это больше женский символ.
Исторические трагедии последнего столетия, как показывает родология, влияют на жизненные сценарии современных казахстанцев. Они поднимаются в какой-то мере в научной литературе и в художественном творчестве, но не становятся фактом массового осознания, отторгаются коллективным бессознательным. Боль остается слишком острой, вызывающей панический страх, неприятие. И не только из-за 70-летнего запрета этой темы. В традиционном мировосприятии отсутствовали матрицы для переживания массовой смерти по вине власти. Один из редких случаев, когда всенародная трагедия была «проработана» традиционно, — это репрессии против элиты рода адай, жестокое подавление восстания и исход-откочевка адаев с Мангыстау. Про это событие созданы эпические произведения и легенды в традиционном ключе. Внешний враг — советская власть — победила, но адаи с честью воевали против нее. В устных рассказах делается акцент на героизме воинов, позволившем аулам уйти, пусть с огромными потерями, через пулеметный огонь чекистских заградотрядов, на постепенное возвращение адаев на полуостров во второй половине ХХ в., своего рода мирную реконкисту.
Само по себе поражение — обычная ситуация для бурной истории наших предков. Отработана и матрица переживания такого события: боль поражения, героизм воинов, погибших на поле боя со славой, благородство и преданность женщин, сумевших сохранить потомство и продолжить род, тоска по родине. И обязательно жизнеутверждающее «орында бар оңалар» — «тот, кто выстоял − выправится»: мы вернулись на землю предков. Адаи проработали травму в таком ключе, прорабатывают и травму Жанаозеня. Их дух остается несломленным.
В автобиографическом романе Асемкулова «Талтүс» («Полдень»), рассказывающем о его ученичестве у стариков — хранителей традиционного знания, есть такой эпизод. Старики весь вечер за дастарханом вспоминают друзей, погибших в голодоморе и лагерях, а потом выходят из дома, слышат звуки веселья молодежи.
«С берега реки слышались веселый смех, звуки домбры.
— Кажется, вечеринка в самом разгаре, — сказал Сабыт.
— Теперь их время, — сказал Шерим. — Ничего не ценят. Шутки, смех... Знают ли, что под их ногами лежат сияющие глаза Илапи? Знают ли они, что прямо там, на берегу, Бекей выкопала очаг?
Сабыт глубоко вдохнул.
— Это лишнее, Шерим. Если веселье молодежи тщетно, тогда ложью будет и то, что Бекей выкопала очаг. Разве они виноваты, что родились в это время? Слава богу, жизнь не прервалась.
Шерим не стал спорить, полными уважения глазами взглянув на Сабыта. Они стояли вчетвером в непроглядной тьме под благословенным дождем, любуясь праздником юности».
